Незабываемое: воспоминания о войне Юрия Михайловича Никишова

В рамках акции Минобрнауки РФ «Научный полк» делимся воспоминаниями доктора филологических наук, профессора, Заслуженного работника ТвГУ Юрия Михайловича Никишова.

Я учился в первом классе тверской (тогда калининской) школы № 18 (ныне гимназия № 12). Однажды был медосмотр класса. Врач сказал мне:

— Какой ты худенький. Тебе в санаторий надобно.

Дома сказал об этом. Отец тут же схлопотал путевку. Окончился учебный год, подошел срок смены — посадили меня в поезд, который довез до Осташкова, а там посадили на пароход, который и доставил в какую-то точку на Селигере. А там неподалеку от пристани в сосновом бору — санаторий. Собрали сюда школьников разных возрастов из разных мест.

Следующий день — карантин, его провели в палатах. А на утро построили нас на линейку и сообщили: на нас напала фашистская Германия, началась война…

Мне было девять лет, слишком мал, чтобы оценить драматизм случившегося. Не обращал внимания на некоторые странности. Не понимал, почему ребят, кто был из Ленинграда (только их), отправили домой до срока. Не удивился, что письма, которые писал всегда отец, стала писать мама. (Письмо отца для меня, написанное перед мобилизацией, ждало меня дома). На берегу Селигера страшное не воспринималось.

— А ты нисколько не поправился, — такими словами встретила меня мама.

В первую же ночь после возвращения мама меня будит:

— Вставай: тревога!

Я повернулся на другой бок.

— Юра! Вставай: тревога!

Встал, сходил в туалет и снова в постель.

— Юра! Вставай, быстро одевайся!

Встал, полусонный, ковыряясь, стал одеваться. А тут и отбой сыграли.

На утро мама объяснила, что нужно делать по тревоге, так что заминок больше не было.

По тревоге спускались в бомбоубежище, которое оборудовали в подвальном помещении дома. С собой прихватывали небольшой «тревожный» чемоданчик.

Тревоги периодически объявлялись в ночное время, но бомбежек на ту пору не было. Однажды тревога случилась среди дня. Мама ушла в магазин, мы с братом (моложе меня на пять лет) гуляли во дворе. Я живо сбегал в наше жилье, не забыв про «тревожный» чемоданчик, прихватил, совершенно непонятно — зачем, не разбираясь, чьи они, — валенки! Просто на глаза попались. Спустились с братом в бомбоубежище. Прибежала взволнованная мама. А у нас порядок: сидим с братом, жуем по печенинке из «тревожного» чемоданчика.

Начался учебный год. Здание нашей школы переоборудовали под госпиталь. Для нас в центре арендовали какие-то помещения.

Мама решила: надо эвакуироваться. И не иначе — в родную деревеньку. Сначала надо попасть в Весьегонск — это северная точка области. Мы там жили, Весьегонск — это моя родина. (Какие-то клеточки на самом дне моей памяти свидетельствуют: название городка в устной речи произносилось не так, как читается, и с другим ударением: Весегóнск). А как туда добраться? Это сейчас просто: садись в автобус, маршрутов полно. В довоенное время ездили железной дорогой через в Москву. А через военную Москву каково?

Мама приняла оптимальное решение: добираться водным путем. Плыть по Волге до Рыбинска, а оттуда в возвратном направлении с поворотом в Шексну, а там с поворотом в Мологу. Впрочем, названия рек тут условны, фактически это отроги Московского моря. Плыть придется с многими пересадками, но какое облегчение: где высадят, на той же пристани и на другое судно посадят. Так что к основному багажу в виде двух малолетних сынков оказалось возможным добавить собственно багаж — два узла с самыми необходимыми вещами.

Весьегонск (буду его уж по-книжному называть) — городок с длинной и своеобразной историей. У Гоголя в «Мертвых душах» он упоминается как символ российской глухомани. Судьба определила ему две жизни. В 1918 году железнодорожной веткой до станции Овинищи городок подключили к железной дороге Москва — Петербург. Меня удивляло, что железнодорожный вокзал выстроили за городом. Добираться к нему понадобилось километра два песчаной дорогой по сосновому мелколесью. Оказалось — очень кстати. Когда прикидывали объем Московского моря, выяснилось, что город попадал в зону затопления. Так что практически весь город пришлось снести и выстроить заново, основу как раз на тех двух километрах, которые вели к вокзалу.

Когда скромная Молога превратилась в один из северных отрогов водохранилища, связь города (райцентра) с левобережьем стала затруднительной. Она и раньше-то была не очень удобной. Мостов через Мологу не было, была паромная переправа. Так что какую-то часть района в Замоложье административно переподчинили Вологодской области. Так мы стали вологжанами.

Мы, с пересадками, плыли целую неделю. Как мы через раздвинувшую берега Мологу переправлялись, решительно не помню. А, может, и переправляться не понадобилось, если в Глинском, на «нашем» берегу, была пристань. В Глинском мы и оказались. А дальше оказалось просто. Эвакуированным без промедления отряжали лошадку с возницей и везли от сельсовета к сельсовету. Так и добрались до родной деревеньки.

Мы отчалили от речного вокзала 7 октября, к дедушке добрались 14 октября. В этот день немцы захватили Калинин. От войны мама увезла детишек вовремя. А следом нахлебников у деда прибавилось: приехала тетя Катя, жена старшего мамина брата, местная рождением, с двумя ребятишками: старший моложе меня года на два, брат его вовсе маленький. У деда я старшим внуком оказался.

Немного географии. Наш сельсовет охватывал пять деревенек. Задние Чуди, в двух километрах родные Средние Чуди, в трех километрах Сковятино, еще в двух километрах село Николо-Раменье. За селом в стороне от большой дороги было Игнатьево (туда я не захаживал). По логике названий судя, когда-то, вероятно, были и Передние Чуди, но от них и следочка не осталось.

В наших Чудях была начальная школа, двухкомплектная, где в одном помещении занимались первый класс с третьим, а второй класс с четвертым. Эту школу я и закончил. В селе была неполная средняя школа (семилетка), туда, за пять километров, я ходил два года. Учеба шла легко, без натуги.

В Задних Чудях был магазинчик. Я уж и не помню, что там можно было купить просто так, но уж точно выбор был небольшой. Я туда ходил отоваривать продуктовые карточки, выдаваемые эвакуированным. Хлебные по какому-то пересчету отоваривали зерном. Оно и кстати было. Чудесный хлеб пекла бабушка.

Замоложье Весьегонского района после разлива Мологи подсоединили к Уломскому району. Улома — всего лишь село. Вскоре и этот район добавили к Череповецкому району. А и Череповец в ту пору был известен лишь иронической присказкой: «Цереповцане те же англицане, Только нарецие поинаце». Это после войны здесь возник крупный промышленный город с населением свыше трехсот тысяч человек (по числу населения даже несколько обогнавший областной центр).

Современному читателю трудно представить себе бытие того времени. А попробуйте напрячь воображение. Вот тянется полевая дорога, возле нее густо, в двух-трех километрах, лепятся деревеньки, разделенные полями, а изредка и перелесками. Окрестности одинаковые. У нас по одну сторону за огородами болота и леса, по другую за полями леса и болота.

Никакого электричества. Лучинка (которую Пушкин назвал «зимних друг ночей») использовалась только для разжигания печей и самоваров. Зажигали лампы, иногда (считалось шиком) со стеклами, а чаще, экономя керосин, без стекол, довольствуясь «коптилками». (Керосин экономили, но он не переводился; где доставали и как хранили, детям знать было без надобности).

Никакой механизации, все работы вручную (с помощью лошадок, конечно). Не считать же механизацией: на гумне был конный привод. Это что такое? А это четыре бревнышка, крест-накрест закрепленные в центре. К другим концам можно было припрягать лошадей (иногда и две справлялись). Они тянули привод по кругу, а вращение передавалось на льномялку, разные молотилки.

В Сковятине был один на всю округу взамен конного привода движок. Однажды с дедушкой (я — «охранником») возили туда мешки с зерном на муку смолоть: движок мог и жернова крутить. Но вообще-то в нашей деревне была действовавшая ветряная мельница.

В колхозе были конные жнейки, но в ход они пускались не часто, обычно всё жали серпом. В ходу была конная сеялка, но и тут какие-то поля засевались вручную: может, лошадям давали возможность отдохнуть?

Никакой механической связи с миром! Никакого радио. Элементарного телефона не было даже в правлении колхоза (не знаю, был ли телефон в сельсовете).

Дедушка выписывал районную газету (не помню, с какой периодичностью она выходила). Дедушка этот небольшого формата листок прочитывал весь подряд.

Тут в своих воспоминаниях хочу сделать отступление. Нынешние СМИ очень постарались (и никак не угомонятся) очернить наше советское прошлое. Исключение сделали только для Великой Отечественной войны, но и тут замалчивая, что войну выиграли советские патриоты. Слова «колхозы» и «коллективизация» нынче произносят с брезгливостью или превращают в страшилку. В мои студенческие годы я узнал, что Герцен (о, «заблуждаясь») считал крестьянскую общину ячейкой социализма. Не потому, что, как оказалось, я родился с Герценом день в день, правда, ста двадцатью годами позже его, а опираясь на свои наблюдения, я разделяю его суждение.

Моих предков миновало ярмо крепостного права: они были государственными крестьянами, жили общиной. И коллективизация прошла спокойно. «Истребили лучших крестьян!» — беснуются СМИ. По всему сельсовету — ни одного раскулаченного. (Намечали к аресту одного, мельника; только когда пришли за ним, семейства и след простыл). Жили кто побогаче, кто поскромнее, вот бедных не было.

Отчасти и глухомань была на пользу. Хлебушка ниоткуда взять было нельзя, кроме как из колхоза. А тут расклад такой. Первой заповедью было объявлено — хлеб государству. В годы войны был второй такой же план — в фонд обороны (а куда деваться?). Семена необходимы, дело понятное. Что остается — на трудодни. Так ведь и оставалось, в зависимости от урожая, побольше или поменьше, но никогда не было трудодня пустопорожнего и трудоночи не полней, как в иных местах. Так что домашний хлеб выпекали чистым, без ненужных примесей. И трудоднями дорожили, на работу сгонять не приходилось.

А еще польза глухомани — не вмешивалось начальство (не под рукой, на отшибе, планы выполняют). Впрочем, слышал от дедушки: сверху шла команда — занимать пары. Но тут колхоз упорно держался за свой восьмипольный севооборот. На каждом поле ежегодно обновлялась культура. Семь лет поле давало урожай, на восьмой год земле давали отдохнуть, вспахивали весной в конце посевной, удобряя навозом, но ничем не засевали. Вот что такое — чистый пар. Осенью пахали еще раз и сеяли озимую рожь.

И вот представим себе. Война забрала мужиков призывного возраста (вернула совсем немногих), а поля не позволили зарастать кустарником (как ныне). Даже напротив: раскорчевали примыкавшее к полю мелколесье, заметно расширили поле.

Четыре военные года (и пятый, пока отец вернулся из армии), конечно, не одинаковы. Подрастал, набирался навыков. Наверное, начинал с походов за ягодами и грибами. Не сразу, но привыкли руки к топору. Дрова заготовлять — дедушкина забота. Довольно скоро я стал у него главным помощником. Но всегда тянуло к колхозной работе. Пожалуй, началось это, когда пришла пора лен теребить. Тут раскладка такая. На полосу выходила бабушка, на все руки мастер, мама, тетя Катя, Римма — мамина младшая сестра (училась в Кимрском педучилище), и я пристраивался с краешку. Много ли на мою долю оставалось? А подвигается-то вся полоса разом! А на поле вся бригада вышла. Вечерком смотришь — это сколько же наворочали!

В ту пору я на Некрасова сердился за одно словечко: «Но даже и труд обернется сначала / К Ванюше нарядной своей стороной». Да разве у труда бывают какие-то иные стороны?

Тут играло свою роль мое положение эвакуированного: мое участие в колхозном труде было вроде как и не обязательное. С моими сверстниками в деревне не церемонились: чуть в возрасте — трудодни зарабатывай, нужны! А мне в стороне, оказывается, быть совершенно невозможно! Делал то, что сверстники делали, а не по обязанности, добровольно.

Когда мне и сверстникам исполнилось по одиннадцати лет, они приобщились к сенокосным работам. Я тоже порывался косить, но бабушка заявила жестко: «Лучше за ягодами и грибами ходи: от тебя больше проку будет». Я за грибами любил ходить, а перешло это в обязанность — другим настроением стало.

На следующий год вопросы отпали: пошел на сенокос. Перед тем дедушка показал, как стоять, как косу держать, как замах делать.

Попутно хочу ностальгически вздохнуть по поводу ушедшей в историю обувки. У нее репутация понижающая: «лапотная Россия» — символ бедности. А у нас лапти из березового лыка были необходимейшею обувью. Половина сенокосных угодий была такая. Начинаешь прокос: тут трава жесткая, непокорная — белоус. Дальше пойдет травка с листочками, помягче, потом травка стрелками. Под ногами почва начинает прожиматься. А там и вода начинает булькать. К концу прокоса едва ли не до колена. Какая тут обувь выручит? Ага, резиновые сапоги, и лучше охотничьи с длинными голенищами до самого паха. Только где было взять такие? И на показ ни у кого не было. А представим: надо ведь в жару работать! Тут портянки будут мокрыми не от воды, от пота. Тут все пальцы пропреют. То ли дело — лапти! В воду зашел — водой залило, на сухое вышел — вода вытекла. Но ведь портянки намокли. Боишься, что пальцы сопреют? Положи в носок лаптя немножко сенца, а на пальцы портянку не наматывай! Сопрели пальцы — тоже не беда. Подвяжи висячего мха с елей — живо опрелось сгонит.

Лапти легкие, нечувствительные, что совсем не лишнее, когда весь длинный летний день на ногах.

Я понимаю, что мои ностальгические вздохи могут вызвать усмешку. Что ушло, то не вернешь. Но то, что было, не обязательно плохо.

Хоть мы и рано приобщались к общему труду, это не значит, что у нас детства не было. Никуда не девались и наши занятия. Чуть снег сойдет, азартно играли в лапту (мячиком тряпичным). Потом наступала пора игры в прятки, в разных вариантах. Были и другие игры. Зимними вечерами шли в ход карты: резались «в козла». Но развлечениями душу не согреешь.

Мужской работы не всегда хватало — не считал зазорной и женскую. Жатва считалась сугубо женским делом. Объявил о желании с мамой жать. Тут не отговаривали. Дедушка сохранил мамин девчачий серп меньшего размера: он мне и достался. Приложил и к жатве руку.

А куда деваться длинными зимними вечерами? Захотелось прясть научиться. Дело было вечером. Дедушка зажег фонарь, послал на потолок летней избы опять за когда-то маминой прялкой меньшего размера. Страшно было лезть на темный потолок, но отступать было невозможно. Вернулся с прялкой.

Тут придется сказать о технологии. Лен — культура трудоемкая. Его сначала нужно вытеребить, т. е. вытаскивать с корнем. Но корешок слабый, и земля к нему не липнет. Затем нужно обмолотить. Дальше — расстелить на лугах, чтобы стал ломким стебель. Затем пропустить через льномялку. Следующий этап — отрепать, отделить волокно от обломков стебля. Вручную это делалось с помощью деревянных нетолстых и широких приспособлений, по виду очень похожих на мечи (не знаю, где они изготовлялись и как распространялись, но это явно не ручная работа). Вместе с омялками выпадала и часть волокна, но его собирали, очищали — и получали третий сорт льна — невеницу.

Позже придумали льнокомбайны, которые теребили лен, сразу обмолачивали и на том же поле расстилали. Оставалось собрать вылежавший лен и отвезти на льнозавод. Но мы жили в глухомани, которой цивилизация не коснулась. Впрочем, когда лен сдавали волокном, это ценилось заметно дороже.

Какую-то часть льнопродукции выдавали и на трудодни. Тут работа продолжалась.

Отрепанный лен расчесывали. Для этого были особенные щетки. Круглая деревянная основа. На тыльной стороне протянут ремешок, чтобы на кисти руки держалась. «Рабочая» сторона густо усеяна твердыми проволочками. Получалась разновидность скребницы.

То, что на скребнице оставалось, собиралось отдельно и тоже шло в пряжу под названием пачесы. Можно сказать — это был второй сорт льна. А вот то, что получалось после расчесывания, и было собственно льном, — высший сорт!

Как замечательно этот ленок выглядел: рассыпчатый, шелковистый, с золотым отливом! Прямо на зависть сельским красавицам!

Лен пряла исключительно бабушка и делала это прямо артистично. Она могла и суровые нитки выпрядать. Суровыми нитками называли нитки из льна домопрядельные. Требовалось особое мастерство вытягивать тонкую ровную нить, не застревающую в игольном ушке.

Мама и тетя Катя пряли пачеси. На мою долю оставалась невеница.

Не буду иронизировать над тем, что получалось, когда к моей прялке подвязали первый кужель (так называли свернутую особым способом порцию для прялки). Но одного кужеля хватило, чтобы понять: надо было уловить ритм, когда можно было крутить веретено, а когда нужно было останавливать, если из кужеля вытягивалась масса толще, чем нужно: ее вовремя нужно было растягивать руками.

И дело пошло. Потом выяснилось: из моей пряжи выткали полотно, которого хватило на 19 мешков. Вот и ладненько.

В конце зимы устанавливали ткацкие станы. Подсобной работы тут было немало. Завистливо поглядывал на стан, но туда меня не допустили.

Вытканные полотна расстилали в затишке, где сугробы намело, — отбеливали. Потом красили. А красок-то не было! Использовали агрихин, таблетки от малярии, которых каким-то образом оказалось много. Еще красителями использовали ольховые шишки. И шили из этого полотна очень практичные рубашки.

Не ко всякой работе одинаково душа лежала. Но усвоилось, в привычку вошло и обыкновение: делать нужно не только то, что нравится, но и то, что делать нужно. Пригодилось, когда и взрослым стал.

Уже ближе к концу моей деревенской жизни выучился пахать, и это оставило самой сильное впечатление. Так что много раз бегал к пахарям, которые и позволяли пройти за плугом несколько борозд.

Идти за плугом — получать большое удовольствие. Физических усилий тут проявлять не было надобности. Только следи, чтобы пласт был ровным, слегка, когда нужно, покачивая ручки плуга, как шофер крутит баранку. Вот на повороте в конце полосы приходилось плуг приподымать — тяжеловато для детских ручонок. Но и тут вырабатывалась сноровка.

Годы спустя с удовлетворением разглядывал свои трудовые отметины. Вот шрамик у основания большого пальца на правой руке: это порез косы. Косу надо было точить, для этого имелись специальные лопатки. Считалось, что новичку при этом действии непременно нужно один раз обрезаться, но одного раза хватало, чтобы рука как будто получала интуитивное ощущение того расстояния до острия косы, которое руке пересекать нельзя. Вот на мизинце левой руки необязательный для мальчишки след серпа. А на верху ступни правой ноги почетный шрам от плуга.

Вышло так, что я пахал осенью под зябь в дальнем поле у мужика, вернувшегося из армии (естественно, ему дали лучшую в бригаде лошадь). Он посмотрел, что у меня дело пошло, и отошел, вероятно, в лес, да и надолго. То-то мне раздолье! Но как-то на развороте потянул плуг на себя — и не успел убрать ногу. Пахал босиком. А в плуге нашлась какая-то нижняя планка, конец которой от длительного соприкосновения с землей заточился, как нож. Он и вырубил на ноге клинышек, ладно, что до кости не добрался. Ступать было не больно, пахать не перестал. Вернулся мой благодетель, удивился, сколько я наворочал. Дома про свое «ранение» не сказал. А коростина долго не заживала: начнешь сапоги обувать, а мой прилипший клинышек задирается. Так и образовался мне на память шрам, который заметен до сих пор.

СМИ вешали лапшу на уши: общее — значит ничье; вот будут собственники — будут инвестиции. Собственники за счет разворовывания государственной собственности расплодились. Их денежки утекли в иностранные банки, а у нас привечают иностранных инвесторов. У тех губа не дура: инвестируют не туда, куда нам нужно, а туда, где прибыль пожирнее.

В глухой деревне рассуждали иначе. «Мое» для жизни необходимо, но «наше» выше, значительнее. По чужим огородам незачем было лазить: на своем то же самое, но прихватить что-либо колхозное — это и в мыслях исключалось, не то, что в действии. Колхоз был кормильцем! Вот основа патриотизма.

Мы вернулись в город осенью 1946 года. Учебный год уже начался. Моя первая школа № 18 поменяла номер (видимо, чтобы пустых номеров не было), стала 12-й и женской (в городских школах на ту пору было введено раздельное обучение). Меня и подросшего брата зачислили в мужскую среднюю школу № 6 (ее неофициально именовали гвардейской). Эта школа заслуживает отдельного разговора.

Новичка кто-то из учителей спросил, откуда прибыл.

— Из ВОлОгОскОй области, — ответил я, сам себя напугав этаким грохотанием. Пришлось срочно менять произношение. Мне несколько раз пришлось переходить с О на А и с А на О, чтоб не выделяться; с А на О получалось даже легче.

Меня удивляло: в классе я оказался малорослым. Был еще один парень со мною вровень, мы и сидели за одной партой. Все остальные выше, многие — заметно. В комсомол я вступал пятнадцати лет. Когда фотографировался на комсомольский билет, меня усадили на венский стул. На снимке за моей головой очень заметными были его дуги; мой затылок лишь немного возвышался над верхней дугой. Так что мой рост я добирал в старших классах и едва ли не в начале студенческой жизни.

А ведь многие одноклассники выросли на скудных городских харчах. У нас была пища простая, деревенская, зато всегда досыта. И была она вовсе не постная. У дедушки была корова (стало быть, и ежегодный теленочек), и овцы, и каждый год поросенок, и само собой куры. А насытишься — куда энергию девать?

Ревниво щупал бицепсы: никак они не округлялись. А у меня два года сенокосного стажа! На животе образовались заметные продольные ряды мышц. Много лет спустя на глаза попались снимки культуристов: у них обнаружил такие развитые ряды мышц на животе. Получается, косу я не бицепсами двигал, а помогал ей напряжением живота. Открытие было неожиданным и не из числа приятных. А на турнике развитые мышцы ничуть не помогали!

Силы мне моя трудовая закалка не прибавила, но выносливость, несомненно, укрепила.

Я пишу воспоминания о военном времени, а какая тут война? Деревня продолжала жить установившейся жизнью, хотя, конечно, напряжение увеличилось. А вот день Победы был исключительным, неповторимым.

Конечно, даже и при нашей слабой информированности мы понимали, что война идет к победному завершению, но конкретные новости приходили с опозданием. В тот день мы как всегда кучкой, вчетвером, отправились в село, в школу. По дороге к Сковятину дорога поднималась на холм. Здесь нам навстречу попался велосипедист с красным флажком на руле. То ли потому, что разогнался, съезжая с холма, то ли из-за высокомерия он не остановился и нам ничего не сказал. В наше время и велосипедиста встретить было редкостью. Переглянулись и дальше пошли.

В Сковятине увидели: впереди у высокой березы люди стоят, а кто-то забирается на березу с флагом, распустить который сучья мешают. Удивило, но тоже ничего не подсказало. Тут мы заходили за одним парнем, с которым дружили; он был из дальней деревни (за 7 км) и домой бегал только на выходной. На этот раз я в дом вошел. Хозяйка одна.

— А Санька домой убежал. Вить, Победа!

И слезы рекой. Я на чужие слезы податлив, у самого они потекли.

Вышел к ребятам. Все стало ясным. И почему флаг вывешивали. И почему велосипедист был с флажком. А он, оказывается, был нарочным: так, устно, передавалась весть о Победе.

Подумали, куда дальше идти. До дома три километра, до школы два. Крюк невелик. Решили до школы дойти. А занятий в этот день не было, всех отпустили по домам. Что лишние километры прошли — не пожалели: за это время округа преобразилась. Мы прошагали бóльшую часть села, Сковятино да и родные Чуди: каждый дом был украшен самодельным флажком. Возможно, с нарочным подсказывалась и эта инициатива, уж больно дружно она исполнилась. Только ведь далеко не всякая команда сверху исполнялась с таким воодушевлением. Какого размера и оттенка в доме нашелся прямоугольничек красного цвета, тот и сгодился. Настроение было неописуемое, мы как будто парад принимали.

Украшенные самодельными флажками деревни навсегда останутся в памяти.

Было людное колхозное собрание. От сельсовета у нас выступал речистый заведующий почты.

А первая годовщина дня Победы тоже оказалась необычной. В ночь на девятое неожиданно выпал снег заметным слоем, но на талую землю. Уже был посеян овес, пахали клеверище под лен. Выехали и в этот день, пахали и со снегом.

— Это ничего, — говорил дедушка. — Это даже на пользу.

Жизнь в деревушке военной поры, затерянной среди лесов и болот, останется для меня светлой полосой. Тут формировалось отношение к миру и в основе своей, минуя мелочи, оно оказалось гармоничным. Жизнь внесла свои поправки, но сохранилось и что-то неизменное.

До конца буду тепло вспоминать мудрого дедушку, Векшарева Василия Васильевича. В деревне его уважали, но вряд ли любили из-за его самобытности. Его опыт был огромный. В старину было привычным в теплую половину года заниматься полевыми работами, а зимой отправляться на отхожие промыслы. Ремесло передавалось родным и близким. Наши Чуди поставляли пилоставов. А нелегкая была работа! Надо было таскать станок с ножным управлением и с набором точильных кружков. Переходили от селения к селению, взывая: «Ножи точить! Пилы точить-нарезать!» Дедушка побывал и тогда в российских Польше и Финляндии, а во время воинской службы в Молдавии.

Никогда не употреблял грязных слов, обычных в деревне. Самое свирепое ругательство у него было: «У, змеины глаза!»

Помню, уже после дня Победы, прочитал он свою газетку (где сообщалось об учреждении Организации Объединенных Наций), отложил очки, помолчал и озвучил мысли: «Это сколько же бумаги понапрасну изведут».

До конца буду помнить бабушку, Евдокию Афанасьевну, мастерицу золотые руки. Была бесконечно доброй и строгой на вид.

Бывают у людей желания, заведомо неисполнимые, но все равно, пусть с сожалением о несбыточности, они возникают, потому что этого хочется. У меня такого рода желание было и не проходит — по-взрослому бы поговорить с дедушкой! Теперь я сам дед. И старше своего дедушки.