«Скорбные ангелы — дети войны»: воспоминания М.М. Кедровой

С каждым годом все меньше остается ветеранов войны и ее свидетелей. Тем ценнее их воспоминания. Именно поэтому сегодня мы предлагаем вашему вниманию воспоминания Марии Михайловной Кедровой, доктора филологических наук, почетного работника ТвГУ, первого декана филологического факультета нашего университета, подготовленные для сборника «Не меркнет в нашей памяти война…» (Тверь, 2015 г.).

Все мы, взрослые, из одной волшебной страны – страны детства. Однако детство нашего поколения было омрачено лихолетьем войны. Оно ушибло нас физически на всю оставшуюся жизнь. Война постоянно догоняет нас и теперь: за тяжкие испытания мы заплатили свои здоровьем. Но вместе с тем, горнило войны закалило нас духовно и нравственно.

На алтарь героической и скорбной Победы весной 1945 года наш народ, как известно, принёс самую большую жертву – жизни почти миллионов своих сограждан. Это великое историческое событие стало точкой отсчёта для всей дальнейшей жизни нашего поколения.

Самым ярким моим воспоминанием о тревожных военных событиях являются проводы отца на фронт. Он уже воевал в первую мировую, гражданскую войну, а потому отчетливо, видимо, понимал, что вряд ли снова вернётся домой живым и невредимым. Ему не удалось скрыть своего отчаяния. Попрощавшись, со слезами на глазах, с каждым из нас в отдельности, он поклонился низко, до самой земли, родному дому и дал маме наказ беречь детей. А было нас шестеро: старшему брату — 15 лет, младшей сестрёнке – меньше года. Война разломила нашу жизнь надвое. Короткое счастливое детство кончилось, и наступили долгие суровые годы страха, непосильного труда и голода. Вести с фронта становились всё тревожнее и тревожнее. Единственный телефон был в сельсовете, около которого дежурили круглосуточно и затем с нарочным рассылали известия по колхозным бригадам. Ни радио, ни газет, ни электричества в нашей отдалённой деревне, расположенной между сопок на самой границе с Монголией, не было.

Постепенно информационный «голод» сменился самым обычным, но оттого ещё более страшным голодом. Всё, что выращивали на колхозных полях и приусадебных участках, отдавали в «фонд обороны» - шерсть, мясо, масло, яйца. Чёрный, грубый, из «охвостьев», т.е. из отходов зерна, хлеб стал лакомством. Осенью собирали на полях каждый колосок, хотя это было строго запрещено. Малолетние, совсем дети, мы ходили в тайгу с ночёвкой за кедровыми орехами или ягодой. Самой трудной порой была весна, когда кончались последние зимние припасы. Единственное, что оставалось – случайно пропущенная, не собранная осенью картошка, которая за зиму превращалась в черные комья. Их мыли, отстаивали в нескольких водах и из полученного серого крахмала варили нечто вроде киселя. Никаких сладостей, разумеется, мы не знали. Но это было не самое страшное, подлинная беда состояла в том, что не было соли.

Весной от голода и авитаминоза люди опухали, ноги становились у них «стеклянными», как бы наполненными прозрачной жидкостью. Как только начиналась водянка, человек был обречён. Скудные пайки хлеба давали прежде всего работающим, поэтому уже с апреля занятия в школе заканчивались, и все дети включались в тяжкую деревенскую работу. Под началом строгого деда Фёдора мы отправлялись «на житьё» в отдалённые луга вдоль нашей горной реки. Спали в «балаганах», крытых травой, и целыми днями работали, несмотря на страшную жару и «гнус» - мелкую мошку, которая забивалась в нос, уши и волосы. Дед с вечера отбивал нам «литовки» (косы), а ранним утром выстраивал в ряд друг за другом. Во главе ряда стоял самый слабый. Расчёт был простой – чтобы он не отставал от других: когда за твоими босыми ногами чиркает острая коса, то тут из последних сил торопишься. В конце прогона мы падали ничком на траву, чтобы чуть-чуть отдышаться, и снова становились в строй.

Однако с наступлением лета жизнь всё-таки возвращалась к нам. Мы наваливались на «манчир» - дикий чеснок, копали «сарану» - луковицы полевой лилии, которые можно было есть и в сыром, и в варёном виде.

Эхо жестокой войны докатывалось до нашего затерянного в горах пограничного села известиями не только о сложном положении советских войск на фронтах в целом, но и о «смерти храбрых» - наших близких и родных. Похоронки стали частью нашего и без того тяжкого быта. Вой и стон солдатских вдов оглашал всю округу. Бабы и дети оплакивали своих защитников и кормильцев всем миром, гибель их буквально пронзала сердце каждого. И даже теперь, спустя долгие 65 лет со дня Победы, страшно вспомнить о том, как пришла похоронка в наш дом. Отец прошёл всю войну, до самой Германии. И кем? Сапёром! Не надо быть военным специалистом, чтобы представить, что ему пришлось испытать! В своих последних письмах он с радостной надеждой сообщал о близком конце войны, о скорой встрече с нами. И, Боже мой, как горько было нам получить весть о его смерти уже после 9 Мая 1945 года!

Написал нам об этом друг отца, Лунин, тоже сибиряк, из Иркутска. Маме, которая работала день и ночь, мы про эту ужасную весть ничего не сказали, просто не смогли, не знали, как подступиться. И плакали тихонько, тайком, чтобы она ни о чём не догадалась. Но когда почтальонша несколько позже подъехала к нашему дому, мама, забежавшая на несколько минут с работы, выглянула в окно и всё поняла. На почтовой телеге стоял деревянный сундучок отца… В отличие от других баб-вдов, мама не голосила, не плакала. Она просто упала замертво и несколько дней пролежала пластом: ничего не говорила и не видела никого. И только когда маленькая, ничего не понимающая сестрёнка подходила к маме, она отворачивалась к стене лицом и махала рукой, чтобы девочку поскорее увели.

Бабушка Егориха, деревенская повитуха, принимавшая почти всех ребятишек, появившихся на свет Божий, скорбно-утешительно увещевала нас: «Ангелы вы мои, почернели ваши личики от сиротских слёз и горя. Потерпите как-нибудь ещё, горемычные. Мы всё выдюжим. Сохранят вас силы небесные, наступят и для сирых светлые дни». И все мы, взрослые и дети, свято верили, даже в самые трудные периоды войны, в конечную победу советского народа. Иначе как можно было вынести всё то, что выпало на нашу долю? Из нашей семьи и из семей маминых братьев ушли на фронт пять человек, вернулся лишь один. А ведь в каждой семье было по шесть-восемь детей, мал мала меньше.

На воспитание детей маме как вдове фронтовика назначили пенсию в 15 рублей, а также наградили медалью «За материнство». Но это уже другая, хотя не менее, может быть, трудная история нашей семьи.

Лишь повзрослев, я поняла, сколько сил и труда стоило ей, чтобы все мы, шестеро братьев и сестёр, получили высшее образование. И когда самая младшая из нас закончила институт, мама с гордым удовлетворением сказала, что теперь может умереть спокойно. И я горжусь её материнским подвигом не меньше, чем ратным подвигом отца.

С разгромом фашистской Германии война не кончилась для нашей семьи. Старшего брата, ещё учившегося в 10 классе, также призвали в армию и после краткосрочных курсов по подготовке шифровальщиков отправили на Восточный фронт. Война с Японией как-то позабылась со временем. А ведь это тоже было значительное историческое событие в жизни страны и нашей семьи, в частности. Для мамы и всех нас наступили ещё более тревожные дни. Известия с Восточного фронта были смутными, а письма от брата – чрезвычайно редкими. Но совершенно осознанной, отнюдь не детской была наша всё возрастающая ненависть не только к фрицам, но и к «косоглазым самураям».

И вместе с тем ничем непобедимая, вечная жизнь вносила свои гуманистические коррективы в наше ожесточенное войной мировосприятие.

Об этом ярко свидетельствует ещё один символический эпизод из моих воспоминаний о войне. Дело было в феврале 1946 года, в районном центре Петропавловке, где я училась в 7 классе и жила на квартире у родственников. Мороз зашкаливал за -450. Пронизывающая до костей позёмка загоняла всё живое – и людей, и собак, и птиц, замерзающих иногда налету, - в тёплые укрытия. И вот под вечер такого студёного, метельного дня по центральной улице гнали толпу пленных японцев. Узнав об этом, многие женщины и дети, среди которых была и я, высыпали с воплями и проклятиями из своих домов, несмотря на лютый холод, чтобы плюнуть в лица ненавистных врагов. Однако то, что мы увидели, потрясло нас до основания. Все остановились как вкопанные, шум и брань мгновенно затихли. Пленные едва передвигали ноги. Они были так плохо одеты и обуты, что становилось страшно на них смотреть. Шинели далеко не у всех прикрывали согнутые спины. А лёгкие мундиры с незнакомыми знаками отличия, конечно, не могли согреть хоть чуть-чуть. Солдатские ботинки с обмотками у многих были изодраны, с отвалившимися подошвами. Некоторые пленные обмотали полотенцами свои обмороженные, почерневшие лица. Кто-то был и вовсе без головных уборов. И снежный иней покрывал их тёмные волосы белой шапкой. Ни вражды, ни гнева, ничего кроме безмерного страдания и усталости не выражали их потухшие глаза. Перед нами предстали не изверги, а такие же, как мы, люди, только ещё более несчастные, обреченные на верную гибель.

В следующий миг глубокое наше молчание буквально взорвалось новым воплем. Но это был уже иной крик – крик сердечной жалости и сострадания. Быстро развернувшись, мы бросились по домам в надежде хоть что-нибудь найти и помочь этим несчастным. У меня практически не было ничего: мама могла мне выделить из продуктов на неделю самую малость. И тем не менее я старалась лихорадочно что-то придумать. Ничего, кроме мёрзлого маленького вилочка капусты, величиной чуть больше моего кулачка, найти мне не удалось. Но и это был жертвенный поступок с моей стороны, так как я лишилась возможности сварить пусть и жиденький, но капустный супчик, и продержаться как-то до конца недели.

Вместе со всеми я бросилась вслед за колонной пленных и, несмотря на протест конвоиров, отдала свой бесценный подарок самому пожилому из них, как мне показалось, похожему по возрасту на моего отца – солдата последнего призыва. Взамен этот чуть живой от голода и холода человек достал из кармана обтрёпанных брюк маленький белый кусочек мыла и, чуть улыбнувшись, протянул мне. Это был поистине «царский» ответный дар, о котором я никогда не забуду. Ведь за долгие годы войны мы совсем отвыкли от мыла. Волосы мои от мытья щелоком из золы превратились в тусклые серые патлы. Мне так захотелось тут же насладиться ощущением чистоты и свежести! Но, поразмыслив, я отказалась от этого соблазна. Детским умом своим я поняла, что ценность этого подарка заключается не в материальной, а иной, нравственной его сути. Долгое время потом я хранила этот крохотный кусочек мыла как талисман, напоминающий мне об уроке подлинной человечности, сохранившейся в душах и русских, и японцев вопреки разрушительной силе войны.

С ранних лет, таким образом, мы, дети войны, постигли высшую ценность любви к своему Отечеству и в то же время – сострадания к поверженным врагам.

Непримиримая ненависть народов или отдельных людей друг к другу противоестественна: на такой почве не могут прорасти зёрна новой жизни.

Вот почему бывает крайне оскорбительно слышать сейчас адресованное нашему поколению ядовитое словцо «совки».

Как сказал известный советский поэт Кушнер, «времена не выбирают, в них живут и умирают». Мы, ветераны Великой Отечественной войны и труженики тыла, не выбирали своей судьбы, она выбрала нас. Но я смею заверить, что мы достойно ответили на её суровый вызов и приближали великую дату 9 мая 1945 года как могли. Это наше поколение подарило жизнь и свободу от фашистской нечисти современной молодёжи. И мы вправе рассчитывать если не на благодарную память, то хотя бы на историческую справедливость.